Данилюк и в самом деле чувствовал странную сонливость. Атмосфера в зале заседаний царила просто одуряющая. Густой воздух можно было резать ножом, под потолком противно жужжала муха, а в окна лился красноватый свет.
Первым перед судом предстал погибший в автокатастрофе. Елизаров Леонид Максимович, тридцати двух лет, русский, работал таксистом. Его вызвали на середину и стали рассматривать, как рассматривают блох под микроскопом.
Всю жизнь бедолаги, все существование от колыбели до могилы сейчас выставили на общее обозрение и безжалостно потрошили. Причем с абсолютным равнодушием – тройка явно плевать хотела и на него, и на все его поступки. Его многочисленные грехи и куда менее многочисленные добродетели для них были просто строчками в ведомости, цифрами в формулярах.
- Заповедь «не укради» нарушена в общем счете двадцать девять раз, - бубнила дьяволица. – В возрасте восьми лет украл у брата конфету «Кара-Кум». В девять лет украл авторучку у соседа по парте. В тринадцать лет украл очки для подводного плавания из шкафчика в раздевалке. С двенадцати до семнадцати лет в общем счете семнадцать раз крал деньги из отцовского кошелька, на общую сумму в шесть тысяч двести пятьдесят рублей. С двадцати четырех до тридцати одного года в общем счете девять раз крал вещи у пассажиров...
- А что, детские кражи тоже считаются? – шепнул Стефании Данилюк.
- По сниженному тарифу. Но все равно идут в зачет.
- В седьмом, восьмом и девятом классах средней школы неоднократно издевался над одноклассником, Герасимом Алядиковым... – продолжала перечислять дьяволица.
- Гы, это над Мумой, что ли?! – истерично хохотнул таксист. – Гы-гы!
- Да, над Алядиковым Герасимом Борисовичем по прозвищу «Му-му», - подтвердила дьяволица. – Двадцать пять раз оскорблял словесно, девятнадцать – толкал, шесть – отнимал личные вещи, дважды – запирал в школьной раздевалке, один – облил водой...
- Да ладно, это ж Мума, его все шпыняли! – осклабился таксист. – Да он и не против был, мы ж играли так!
- Герасим Алядиков был против и неоднократно просил вас не делать того, что вы делали.
- Да ладно, ну, е-мое, ну как же, это ж...
Заседатель издал невнятный звук и повел когтистым пальцем. Рот таксиста резко закрылся, а губы как будто склеились. Он в ужасе затрясся, а заседатель медленно кивнул дьяволице. Та перевернула страницу и продолжила перечислять грехи подсудимого.
Данилюк невольно поежился, представив себя на месте этого таксиста. Повезло ему, что попал не сюда, а к доброму отцу Нафанаилу. Конечно, он ни над кем не издевался, а воровал только конфеты из холодильника, но здесь явно припоминали каждую мелочь, Вон, вспомнили даже кошку, которую таксист несколько раз тянул за хвост.
- В общем счете двенадцать раз грязно домогался женщин, - бубнила дьяволица. – Из них дважды – делал попытку изнасилования, но оба раза отступался, получив отпор. Будучи взрослым, четырежды бил женщин и один раз – мужчину, но этот случай можно не учитывать, поскольку в итоге оказался избит сам. Отнял шапку у бездомного и кинул ее в лужу. Видел, как грабят человека, и ничего не сделал. Бессчетное множество раз путал «-тся» и «-ться».
Таксист замычал, тщетно пытаясь расклеить губы. Дьяволица посмотрела на него поверх очков и продолжила:
- Пассажиров всегда возил самым длинным маршрутом. Заламывал цены настолько, насколько это было возможно. Подкручивал счетчик в свою пользу. Триста пятьдесят четыре раза целенаправленно нарушал правила дорожного движения. Двадцать девять раз злонамеренно обрызгивал прохожих на улице. Из них восемнадцать – легко, семь – средне, четыре – сильно. Один раз злонамеренно сбил человека на невысокой скорости.
- Да какого еще человека?! – заорал таксист, вернув наконец дар речи. – Это стопхамовец был! Их сам бог велел сбивать!
Дьяволица нахмурилась и принялась перешептываться с чертиком. Порывшись в каких-то бумагах, она сухо сказала:
- У вас неверные сведения. Бог такого не велел.
- Может, это в последнем циркуляре было? – неуверенно предположил чертик. – Я его еще не читал.
- Уточним. Если было – зачтем как исполнение божьей воли.
Заседатель издал гуркочущий звук и кивнул дьяволице, приказывая продолжать. Та взяла другой лист и забубнила:
- Также из праведных поступков. Дважды поделился с братом мороженым и один раз – шоколадкой. Один раз по собственной инициативе вымыл посуду и не похвастался. Четырежды подавал милостыню нищим, в общем счете на сумму восемнадцать рублей сорок две копейки...
Заседание тянулось долго и было ужасно нудным. Черти не торопились. Скрупулезно разбирали каждый чих, каждый шаг подсудимого. И дела его были явно плохи – серьезных-то преступлений он не совершал, но мелких гадостей и подлостей наделал целую гору.
В то же время хорошего от него мир видел ой как немного...
Наконец бесконечное перечисление подошло к концу. Заседатель плямкнул жирными губами, закатил глаза и медленно прогудел:
- Зла сотворил... на семьдесят шесть лет ада. Добра сотворил... на пять лет снисхождения. Страданий перенес... на три года снисхождения. Итого... шестьдесят восемь лет и один месяц...
- Чо так много-то?! – истошно взвыл таксист.
- ...с отбыванием в Третьем Круге с правом через двадцать четыре года перейти во Второй. Нет ли возражений?
Бесцветный дух в углу чуть заметно мотнул головой.
- А если бы добра было больше, чем зла? – шепнул Данилюк Стефании.
- Тогда бы отправили наверх.
- В Рай?
- Щас, разбежался. К вам, в Чистилище. Проверять на грехи помыслов.
- О как... а страдания тут при чем?
- Ну если ты при жизни уже страдал как-нибудь – от болезней там или еще от чего, то это тоже в зачет идет, - объяснила Стефания.
- То есть если я простудился – это наказание свыше, что ли?
- Если ты простудился – это потому что без шапки зимой ходил. Но в зачет идет.
Пока они шептались, заседатель закончил назначать наказание таксисту и вызвал следующую подсудимую. Волынцеву Екатерину Ефимовну, семидесяти одного года, русскую, железнодорожную проводницу на пенсии. Снова потянулось монотонное зачитывание скверных и добрых поступков, но закончилось оно быстрее, чем у таксиста. Проводница оказалась бабкой несимпатичной, мелких грехов сотворила изрядно – брала взятки, подворовывала, тиранила мужа, обижала дочь... но итог был все же менее плачевен.
- Зла сотворила... на сорок шесть лет ада, - прогудел наконец заседатель. – Добра сотворила... на шестнадцать лет снисхождения. Страданий перенесла... на десять лет снисхождения. Итого... двадцать лет и три месяца с отбыванием во Втором Круге и правом через девять лет перейти в Первый. Нет ли возражений?
- Есть, есть!.. – завопила проводница, бросаясь к трибуне. – Гражданин судья, как же так?! За что же?! Я же покаялась!
- Кому? – уставил на нее чугунный взгляд заседатель.
- Батюшке! Перед смертью! Вот, вот, они свидетели! – ткнула проводница пальцем в Данилюка и Стефанию. – Вот эти двое – были там, все видели!
- Она прошла обряд соборования, - подтвердила Стефания.
- Да, у нас есть об этом запись, - подтвердила и дьяволица. – Вот здесь, в самом конце.
- Понятно, понятно... – сложил ручищи на груди заседатель. – Раскаялась ли она в своих грехах?
- Сказала, что раскаялась.
- Раскаялась ли на самом деле?
- Нет.
- В таком случае еще и грех лицемерия, - довольно сказал заседатель. – Еще три года сверху.
От воплей обманутой в ожиданиях бабки заложило уши. Приставы подхватили ее под руки и поволокли прочь. Следующие девять лет ей предстояло провести в адском поезде – на боковой полке возле туалета.
- Надо же как, - проводил ее взглядом Данилюк. – А я слышал, что покаяние у христиан все... э-э... списывает.
- Ну да, как же, - фыркнула Стефания. – Это была бы [цензура] брешь в системе. Сам прикинь.
- То есть это вообще не работает?
- Ну... у нее – нет. У нее это был просто способ самооправдаться.